Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— А что тебе?
— Так я же насчет овчинного тулупа, опинков и шапки. Не иначе — зимушка пожаловала.
Хозяйка пожала плечами. Человек, невнятно бормоча, опустился на угол завалинки. Девушка быстро развела огонь в наружной печи, наполнила котел водой и поставила его на треножник. Потом бросила в воду горсть муки, посыпала соли. Ветер с шорохом зашевелил вдруг тонкие ветки ближних берез. Старый бор на Мэгуре тоже затряс хвойными ветвями, гулко зашумел. Витория подняла голову: со стороны гор повеяло холодом. Каштановые пряди волос забились у самого лба. Она заморгала, заставляя себя очнуться. В разбросанных по склону дворах слышались призывные голоса, переклички. Затявкали псы. Дымные столбы из труб склонились к земле, рассеиваясь у самой почвы.
— А и впрямь заненастилось, — встрепенулась Витория. — Надо перебраться в хату. Поди, дочь, в дом и разведи огонь в печи.
Девушка ловко сгребла угли и перенесла их в сени. Тонкая мгла заволокла солнце. Из-за вершины горы показалось темное облако.
— Матушка, печь дымит, — оповестила девушка, — должно, тварь какая устроила гнездо в дымоходе.
— Кто знает? Пускай Митря влезет на крышу и проверит.
— Что ж, и полезу. Только сперва выдайте тулуп, опинки и шапку — зима на носу.
— Твоя правда. Достань-ка ты, дочка, из зимней горницы все, что надо нашему холостяку, и отдай ему в руки. Иначе ему до трубы не добраться.
— Да нешто я на крышу все потащу? И чего я не видал в трубе?
— Галочье гнездо порушить надо.
— Что ж, можно и порушить. Только выдайте мне все положенное.
Бормоча что-то про себя, Митря притащил лестницу, между тем как девушка выносила из горницы, пахнущей сыром и кожей, зимнюю одежду для батрака.
— Вот тебе тулуп! Вот тебе опинки! — приговаривала она, бросая вещи на завалинку.
Медленно поднимаясь по ступенькам, Митря вытягивал шею и жадно разглядывал одежду, чтобы удостовериться, нет ли обмана. Потом прочистил длинным шестом трубу, и вскоре над крышей появилась колеблемая ветром струя дыма. Во мгновенье ока кухонная утварь перекочевала из-под ветхого навеса в сени, на шесток и в припечье. Бадья оказалась на привычном месте за дверью. Митря, натужно дыша, спустился на землю, поискал глиняную кружку, набрал воды и, отдуваясь, выпил. Остаток вылил обратно в бадью. Потом вышел на завалинку и, довольный, принялся перебирать свой новый зимний наряд. В доме ненадолго стало тихо-тихо, но шум ветра над селом усилился. Куры, спасаясь от первых холодных капель, укрылись на завалинке. Витория удивленно смотрела на большого сизокрылого петуха, который безо всякой робости шагнул к порогу. Сердце забилось, полное надежд. Но петух повернул серп хвоста к огню в очаге, а клюв обратил в сторону ворот. Протяжно закукарекал и сам тому удивился.
— Нет, не едет, — тревожно шепнула женщина.
— Кто? Отец? — со страхом в голосе спросила дочка.
— Не едет, — сурово повторила Виктория. — Петух подал знак к дороге.
— А кому же в путь?
Женщина не ответила. Лицо у нее сделалось словно каменным. Оглядевшись, она увидела мир, окутанный холодной изморосью. Солнце скрылось, свет померк, порывы ветра крепчали, хлопья снега то и дело залетали в сени и тут же таяли. Девушка быстро собрала ужин. Опрокинув мамалыгу на низкий круглый столик, отрезала ниткой половину и, положив ее на деревянный поднос вместе с тарелкой брынзы и головкой лука, подала Митре.
— Протяни ладонь, я насыплю тебе сольцы, — проговорила она.
Затем проверила, сварились ли яйца, и, достав их из горшка деревянной ложкой, опустила в холодную воду. На миг остановилась и с сомнением взглянула на мать.
— А ты, матушка, есть будешь?
Женщина покачала головой.
— А он забрал еду и отправился в хлев, — шепотом продолжала девушка. — Такая уж привычка, — чтобы никто не видел.
Накрыв полотенцем столик, она отошла в сторону; опершись плечом о печную трубу, застыла в печали.
Витория прикрыла рот платком и осталась сидеть на своем стульчике — прямая, со сложенными на груди руками, озирая померкшими очами разгул ненастья. Временами порывы ветра над деревней, казалось, затихали, и тогда сверху из-под самых облаков доносился мощный гул чащобы.
Немного погодя она обвела глазами близкие предметы.
— Что ж ты стоишь, девка?
— А мне, матушка, тоже есть не хочется, — ответила Минодора.
— Нет, ты уж оставь меня при моих заботах, а сама ешь. Не можешь ты еще понять, что у меня на душе, о чем печалюсь. Мала еще, придет срок, от лиха не уйдешь. Ешь и думать позабудь про тощего сынка дьяконицы. Нос-то у него и впрямь как у всего их племени, под стать прозвищу: глаза пуговками, нос — топором. Нахватал в чужой стороне всяких стишков да сладких словечек, послушаешь — тошно делается. Так что ты, любезная барышня, знай свое девичье дело: проветри да выколоти ковры и перины приданого, потому что в мясоед отдам тебя замуж. Авось найдется справный хозяин с новой избой в селе и гуртами в горах. Отдам тебя — одной заботой меньше.
— Не гневись на меня, матушка, не брани, — проговорила со слезами в голосе девушка.
— Плачь не плачь, а знай: сыночек дьяконицы мне в зятья не надобен.
— Не отдавай меня, маманя, за нелюбого да старого. Дай и мне порадоваться жизни, как порадовалась ты.
Витория опять прикрыла рот уголком платка и хмуро замолчала.
Поздней, когда поунялась завируха, она сказала немного мягче:
— Сказано тебе — ешь.
Девушка послушно приняла утиральник. Витория встала, поправила на себе катринцу и подтянула пояс под самую грудь. Потом вошла в правую горницу и переменила платок. Натянула на ноги толстые шерстяные чулки и сапожки. Потерла на ладонях лист чабреца, коснулась пальцами век. Накинула на плечи кожушок.
— Загляну к священнику, — сказала она. — Надобно отписать Георгицэ. Проследи, чтобы куры не улеглись голодными, и разбуди работника. Небось укрылся тулупом, надвинул шапку на глаза и дрыхнет.
— Хорошо, матушка, — ответила, потупившись, дочь.
Витория отыскала за дверью кизиловую палку, пошла к воротам. Ветер стих, но погода стояла дождливая, свет померк, низко плыли облака.
Девушка задумчиво встала; надо было сходить в хлев, разбудить батрака. Вдруг на лице ее обозначилась какая-то мысль, она улыбнулась. Перемыла тарелки и вымела крохи в подпечье. Из темного чердачного проема на нее уставился круглыми глазами серый котенок и, тоненько мяукая, потребовал своей доли молока. Минодора сунула в подпечье рядом с крохами щербатое блюдце и плеснула в него немного молока. Котенок осторожно прыгнул на печную трубу, спустился на шесток, затем на
